Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

О праздновании Рождества, скрытых собеседниках, влиянии цвета на здоровье и жизни у реки рассказывает художник Сергей Меньшиков.

Сергей Меньшиков — из знаменитой художественной династии: отец Михаил Иванович Меньшиков — скульптор, брат Данила Меньшиков — художник. Сам он проявил себя во многих жанрах — монументальная и станковая живопись, роспись храмов, книжная графика, офорты, абстрактные композиции, проекты интерьеров. Тонкий, лёгкий, вдумчивый художник; его картины изысканны, насыщены цветом, особой энергией и при всей сложности — технической, фактурной и смысловой — просты и понятны зрителю. В начале декабря Сергей Меньшиков отметил своё 60-летие персональной выставкой в арт-центре «Красный» (пр. Красный, 169/2). Торопитесь её увидеть до 12 января.

— Сергей Михайлович, судя по семейным фото на выставке, вы часто бывали в мастерской отца?

— Я полжизни провёл в этой мастерской. Нас с братом с раннего возраста допускали, разрешали приводить друзей. Сейчас в этом помещении на площади Калинина располагается Союз художников.

— На доме Красный проспект, 159 и памятная доска о скульпторе Михаиле Меньшикове установлена.

— Да, а жили мы в семиэтажке напротив, мама и сейчас там живёт. Всё рядом — после школы мы бежали к отцу. Я там мастерил модельки, корабли, оловянных солдатиков. Отец сделал специальный верстак для нас. Инструментов всяких в мастерской было много, вот я и пользовался.

— А в 15 лет вы поехали учиться в Свердловское художественное училище по стопам Михаила Ивановича. Он ведь родом с Урала?

— Отец родился в Челябинске, ходил в художественную студию, а после войны и демобилизации по ранению окончил Ленинградский институт имени Репина. В Новосибирск отца пригласил Иван Васильевич Титков, который стремился активизировать здесь художественную жизнь. Она и сейчас пустыня, а тогда и вовсе — Антарктида. Он приглашал сюда талантливых выпускников художественных вузов и, стараясь создать им здесь условия для работы и жизни, бегал по властям.

— Как вы рискнули уехать из родного города?

— Я поехал за компанию с братом и его друзьями, они окончили десять классов, я после — восьмого, хотелось пообщаться в среде старших. Я был уверен, что не пройду экзамены, а когда поступил, возвращаться в школу было странно. Я расценил это как знак судьбы. Данила поехал домой, а я остался. Отучился год, а на следующий год брат поехал поступать в Питер и выманил меня — так я перевёлся в художественное училище имени Серова.

— В армии вы только рисовали или ещё что-то приходилось делать?

— Я служил в стройбате, ещё на призывном пункте меня присмотрел «покупатель» из авиации, но его опередил подполковник из военно-строительного отряда. Художники в армии везде нужны. Первый год я служил по полной программе: днём трудился на строительных работах, ночью рисовал плакаты и прочую наглядную агитацию. На второй год меня перевели на должность отрядного художника, и я перестал ездить на работы на Кировский завод, бывший Путиловский.

— Наглядной агитацией занимались и в Новосибирске, когда десять лет работали главным художником ДК имени Горького?

— Был такой период в жизни. После армии я вернулся из Ленинграда в Новосибирск. Попробовал себя там-сям, в итоге устроился в Дом культуры имени Горького. И наглядную агитацию приходилось рисовать, и спектакли народного театра оформлять, и помещения к праздникам украшать, в том числе клуб «Отдых» и стадион «Сибирь» — всё это относилось к 80-му заводу, где я получал зарплату. Особенно интересно работалось со сценическим пространством, нужно было задействовать свет и объём. Другое дело, творчество в тот момент было для меня хобби — времени на него почти не оставалось. Так что к первой выставке в 1984 году пришлось специально поработать, она называлась «Выставка восьми» и объединяла восемь художников. 

— На фронтоне ДК стояла скульптурная композиция «Право на труд», автором которой был ваш отец. Известна её судьба?

— Многие пытались это выяснить. Я работал в 1980-е годы, этих скульптур уже не было. Дмитрий Прибаловец, депутат горсовета и ярый защитник Богдашки, выяснил, что от тех скульптур ничего не осталось, их просто выбросили на свалку. Отец выполнил модель этой трёхфигурной композиции, а те, кто отливал скульптуру, видимо использовали некачественный бетон. Он стал сыпаться, куски грозили свалиться кому-нибудь на голову, и композицию убрали. Сейчас Дмитрий пытается восстановить скульптуру по сохранившейся модели отца с использованием 3D-технологий в новосибирском Академгородке. Если это удастся в пластике, скульптура прослужит гораздо дольше своего первоначального варианта.

— Рыбы и река частенько появляются на ваших картинах, а на фото — отдых с семьёй на берегу. Речные заводи вас вдохновляют?

— Река — любимое и желанное место. Отец вывозил нас в летнее время, жили в палатках у реки. К экстриму я не стремлюсь, а вот на нашей Оби — спокойной, огромной, одной из величайших рек мира — мне нравится бывать. Беру такси, загружаю в него резиновую лодку, отправляюсь в Заельцовский бор, там, на берегу, выгружаюсь, надуваю лодку и отправляюсь вниз по реке.

— Один?

— Чаще один, иногда в компании. Например, с художником Валерием Степаненко. Раньше выезжали с женой и детьми — сыном и дочерью. Сплавляюсь вниз по реке, делаю остановки, устраиваю ночёвки, могу пару дней у друзей пожить. Так проходит неделя-две, потом кто-нибудь привозит меня обратно. Как-то друг-художник пригласил на Волгу, мы собрались компанией и путешествовали по реке. Есть на моей личной карте и другие адреса — Крым, Байкал, Суздаль, Владивосток, — стараюсь наверстать то, что было упущено в жизни.

— Был у вас период увлечения каким-то цветом?

— Одно время я чувствовал все оттенки синего. Лет в сорок пять меня «пробило» на зелёный, хотя до этого воспринимал его негативно, он казался мне однообразным, а тут вдруг стал замечать множество оттенков. Знающие люди говорят, что очередная чакра открылась. На самом деле каждый человек способен воспринимать десятки тысяч цветовых оттенков, но не у всех эта способность развита, а развивать её надо. Чувствительность к цветовому разнообразию делает человека не только духовно богаче, но и физически более здоровым. Изначально мы помещены в более тонкую среду, чем только воздух и вода. Если мы готовы воспринимать все оттенки цвета и звука, музыки и живописи — как проявлений этой тонкой среды, — мы будем более гармоничными, а значит, здоровыми и правильными людьми.

— Как музыканта с абсолютным слухом ранят фальшивые ноты, так и художника, должно быть, ранят неверные цветовые сочетания в одежде или недостаток цвета в серо-белый зимний период?

— Не ранят; гармонию всегда можно найти, всё зависит от фокусировки. И грязь может быть живописной, а снег тем более имеет тысячи оттенков. Читаю сейчас воспоминания Коровина о Серове, с которым они были дружны. Серов приезжал к Коровину на дачу в Саратовскую губернию писать картины, мужик-крестьянин удивлялся: у меня хороший конь есть, а он просит клячу привести и сарай рисует, хотя рядом дом добротный…

Когда мы берёмся писать дворцы, — а они всё равно лучше, — это принижает. И наоборот, когда обыденное становится красивым, — это приподнимает, примиряет нас с действительностью, даёт возможность восхищаться миром, который существует вокруг.

— В Богдашке на ваших картинах читается ностальгия по какому-то особому миру, который уходит или уже ушёл безвозвратно. Это из вашей молодости?

— Да, я был в неё «влюбимшись». Богдашка впечатляла какой-то уютностью, этот её образ ещё остался. И я не совсем сумел передать нюансы своего восприятия. Там всё устроено гуманно по отношению к человеку, поэтому хотелось гулять, оставаться подолгу. То ли потому, что дома в 2-3 этажа, а деревья выше, получается, что дома не претендуют на первое место в этом мире, всё-таки деревья, природа — главное, затем уже дома, потом человек. И это архитектура — деление карнизами, арочные проёмы и лепнина — тёплая, соразмерная человеку.

— У картины «Такие вот дела», где женщина разговаривает с ангелом, хочется задержаться. О чём они говорят? Это библейская история?

— Многие пытаются соотнести эту картину с сюжетом Благовещения. На самом деле это не так, библейских мотивов здесь нет. Это земной сюжет. И женщина эта — собирательный образ многих русских женщин. Я работал над росписью храма в Татарске, жил в общежитии железной дороги, с утра шёл в храм, работал на лесах, а поесть или чаю попить спускался в цокольный этаж, где была кухня. Женщины туда приходили разные, а одна такая — старая дева, не особенно контактная, молчаливая, что-то делает и губами шевелит. Я стал задумываться, с кем она может разговаривать, кто может быть её собеседником, — так родился этот образ. Картина вынашивалась у меня лет шесть. Сделал эскиз, потом другой, начал писать на холсте, понял, что не имею ещё творческого потенциала, чтобы изобразить это, оставил, потом подрос немного в ремесле, снова взялся, так постепенно периодами дотягивал картину до её сегодняшнего состояния.

— То есть вам приходится постоянно расти над собой?

— Я считаю, жизнь для этого и дана — обучаться и расти. Правда, по молодости было больше способности к росту. Вокруг столько непознанного, что неправильно ощущать себя сложившимся человеком. И сомнений в том, что я делаю, гораздо больше, чем уверенности. Скорее, можно сказать, что я сделал всё, что могу, а ведь мог бы ещё что-то, но я этого не знаю…

— Когда вы храмы расписываете, читаете молитвы?

— Да. Меня с юности привлекал иконописный стиль, сама эта декоративная манера. И когда в начале 2000-х меня пригласили расписывать первый храм — в Татарске, — желание попробовать себя в этом стало главным мотивом, а не вера и убеждения, я был крещён ещё 1995-м, но не воцерковлялся. Будучи в храме, стал читать Евангелие, скорее с целью поспорить со священником, найти какие-то несовпадения, какие-то «занозы». А потом постепенно увлёкся, Евангелие в меня вошло, и я забросил свои попытки найти поводы для спора. Попробовал воцерковиться, сходил на исповедь, на причастие — и так потихоньку, без фанатизма к этому обратился. Раза два в год обязательно бываю в храме.

— Вы расписывали новые здания?

— Свежие стены, ни разу не записанные. Я заметил, что, когда работаю в храме, не устаю, по двенадцать часов нахожусь на лесах, могу тут же прилечь, поспать полчаса и дальше писать. Бог — Он везде, не только в храме, ты можешь с Богом везде общаться. Храм лишь здание, где совершается главная процедура — причастие. Каждый художник привносит свою индивидуальность в храмовую роспись. К примеру, в Мочище я расписывал католическую часовню в доме отдыха, там изображение ближе к европейскому искусству эпохи Возрождения.

— Ваша книжная графика больше касается детской литературы. Приходилось в собственное детство нырять?

— А что в него нырять? Мы все — дети, только снять шелуху и притворяться не надо. Вот мне шестьдесят исполнилось, а я никак не могу этого осознать. У меня те же проблемы, что и в двадцатилетнем возрасте, те же задачи и трудности. Мне несложно ощутить себя пятнадцатилетним.

— Какие из нарисованных вами книг были изданы?

— Всего две: русская народная сказка «Лутонюшка», тиражом 300 тысяч, таких тиражей после не было, это советские объёмы, и «По следу мамонта», текст которой писал Андрей Шаповалов. Эту книжку нам заказала Петрунёва из издательства «Инфолиопресс», у неё была идея целой серии таких научно-популярных энциклопедий, но что-то не задалось. Мне с книжками не везёт: что-то не издано, что-то не оплачено, что-то сохранилось только в ксероксных копиях.

— А ваша работа с Сибирским хором в качестве главного художника продолжается?

— Всё; уволился в связи с выходом на пенсию. Сам написал заявление. Тяжело стало, главный художник — это как домашний врач: сегодня ты гинеколог, завтра — стоматолог. Всё время нужно перестраиваться, а уже всё тяжелее и тяжелее. То баннер пишешь, то декорируешь стенку, то сцену оформляешь.

— Как Новый год обычно отмечаете?

— Для меня такого праздника не существует, я не отмечаю его уже больше десяти лет, игнорирую. Садимся за стол, радуемся, как будто целый год голодными были, а тут нам разрешили. Отчего возникает эта объедаловка? Потому что мотива нет: что празднуем — непонятно. Новую цифру в календаре? Так она каждый день новая. И каждая минута — новая. Я Рождество праздную. Ёлку ставлю после Нового года, украшаю её семиконечной звездой, как положено. И гостей принимаю, так повелось, что люди сами приходят. Звонят — мы придём. Я говорю: хорошо, с вас салат. И так каждый приходит с чем-то своим, и никто не чувствует себя неловко, потому что каждый внёс свой вклад. Собираемся у меня в мастерской на «Снегирях», она большая.

— Когда лучше начинать развивать художественное восприятие?

— Никогда не поздно и не рано. Дело не в общем образовании. Это скорее самообразование или самовоспитание, как гимнастика или утренняя молитва. Надо смотреть картины художников не с точки зрения, что там нарисовано, а как это сделано: как сочетаются цвета, какая там есть гармония. Научиться воспринимать картины, чтобы эта гармония вошла в сердце. Это трудно объяснить, но надо начинать. Иначе можно всё растерять, всё превратить в «цифру».

Марина ШАБАНОВА | Фото Валерия ПАНОВА